Каюсь – это я пропустил дату. Завертелся в делах и сам профукал. А 12 февраля сего года можно было с грустью и отвращением «отметить» 80-летие удивительно мерзкого по своей сути события – встречи генсека ВКП(б) Иосифа Сталина с группой украинских писателей, которая состоялась 12 февраля 1929 года. На ней со всей откровенностью проявилось то, что является определяющим в деятельности и нынешней так называемой элиты независимой Украины – низкоплонство перед сильными, с одной стороны. С другой - взаимная ненависть, приправленная завистью к более талантливым и ведущая к внутренним распрям…

Многие ищут тот тяжелый «крест», который Украина якобы несет на свою Голгофу и из-за тяжести все не может донести, а посему у нее ничего не получается. Вот он – правящая ею элита, отличительными чертами которой являются, повторяю, низкопоклонство и зависть, ненависть и мстительное чванство по отношению к поверженным.

Можно назвать этих горе-кэрманычей и «псевдоэлитой». Но противится этому еще один «классик», изрекший вечное – «маємо те, що маємо»…

Смысл же упомянутой встречи украинских «инженеров человеческих душ», ведомых партфункционерами, свелся к двум требованиям – отдать Украине Курскую и Воронежскую области, якобы заселенные украинцами, и – вот оно! – запретить пьесу Михаила Булгакова «Дни Турбиных».

Как антиукраинскую, показывающую в карикатурном виде борьбу украинцев за свою якобы независимость под руководством Симона Петлюры, гетмана Павла Скоропадского и, ясное дело, подлинных большевиков.

В состав укрделегации входили, в частности, писатели Олекса Десняк (Руденко), Иван Микитенко и некоторые другие, а руководили ими начальник Главискусства Украины Александр Петренко-Левченко, заведующий Агитпропом ЦК КП(б)У Андрей Хвыля (Олинтер) и руководитель Всеукраинского союза пролетарских писателей, Союза писателей Украины Иван Кулик.

Пьеса Булгакова «Дни Турбиных» с успехом шла на сцене МХАТа с 1926 года до весны 1929-го. По легенде, она очень нравилась Сталину, который посещал представление не менее 18 раз. Потом пьеса была снята, а в так называемых литературных кругах началась бешеная травля самого Мастера.

А запевалами этого дела стали украинские «мытци». Им казалось, что им не только «мяса недокладывают» из-за более талантливых московских коллег, но еще и издеваются над тем, над чем они работали все годы после октябрьского переворота 1917 года, – над украинизацией всех сфер жизни общества бывшей Малороссии…

Тот же Хвыля еще в 1927 году писал: «Каждый член партии, каждый гражданин должен знать одно: что национальная политика в действительно ленинском понимании неминуемо ведет к полной украинизации всего рабочего класса на Украине, украинизации прессы, школы, научной работы».

Вторил ему еще один ярый украинизатор, украинский поэт, первый глава Союза писателей Украины уже упомянутый выше Израиль Юделевич Кулик, переименовавшийся по случаю украинизации в Ивана Юлиановича.

Он просто требовал «решительно отбросить» «обывательскую болтовню «русотяпского» порядка, людей, которые, с одной стороны говорят, что, дескать, шевченковский язык они понимают, а современного украинского они не понимают, а с другой – проявляют презрительное отношение к Шевченко».

А над всем этим парил коммунистический вождь Украины того времени, генсек ЦК КП(б)У Станислав Косиор, который призвал своих партайгеноссе: «Тут мы имеем сопротивление определенной части преподавателей, профессуры. Это сопротивление необходимо любой ценой преодолеть.

Украинизация молодежи, а значит и работы комсомола, является основным нашим заданием, воплощение которого будет иметь для нас огромные последствия».

На встрече со Сталиным, которую организовал предтеча «украинизации» и предшественник Косиора на посту украинского Генсека, еще один видный украинец Лазарь Каганович, дошло до маразма. Украинцы, пытаясь доказать свою правоту и выпросить себе хоть что-то, дошли до того, что даже петлюровское движение, ненавидимое большевиками, изобразили как «движение народных масс».

А Сталин вынужден был защищать Булгакова, не просто отдавая должное его таланту, но даже защищая его с точки зрения так любимой сегодня «свободы слова» и творчества.

«Извините, я не могу требовать от литератора, чтобы он обязательно был коммунистом и обязательно проводил партийную точку зрения», – в запале даже вскричал «отец народов». А из зала неслось: «Ату его, ату!»

В 1991 году к 100-летию со дня рождения Михаила Булгакова в пятом номере журнала «Искусство кино» Ольга Юмашева и Илья Лепихов опубликовали статью «И. В. Сталин, краткий курс истории советского театра», в которой опубликовали некоторые касающиеся Булгакова фрагменты стенограммы встречи Сталина с украинскими «мытцями».

Причем Сталин сам первым заговорил о Булгакове и встал на его защиту. Даже Сталин понимал гениальность Мастера! Но не его мелкотравчатые «конкуренты»…

Короче, вот они, эти фрагменты:

«Каганович: Украинцы не согласны. (Шум, разговоры.)

Сталин: А я вам скажу, я с точки зрения зрителя скажу. Возьмите “Дни Турбиных”. Общий осадок впечатления у зрителя остается какой (несмотря на отрицательные стороны, в чем они состоят, тоже скажу), общий осадок впечатления остается какой, когда зритель уходит из театра? Это впечатление несокрушимой силы большевиков. Даже такие люди, крепкие, стойкие, по-своему честные, в кавычках, должны признать в конце концов, что ничего с этими большевиками не поделаешь. Я думаю, что автор, конечно, этого не хотел, в этом он неповинен, дело не в этом, конечно. “Дни Турбиных” — это величайшая демонстрация в пользу всесокрушающей силы большевизма.

Голос с места: И сменовеховства.

Сталин: Извините, я не могу требовать от литератора, чтобы он обязательно был коммунистом и обязательно проводил партийную точку зрения. Для беллетристической литературы нужны другие мерки: нереволюционная и революционная, советская — несоветская, пролетарская — непролетарская. Но требовать, чтобы литература была коммунистической, нельзя.

Говорят часто: правая пьеса или левая. “Там изображена правая опасность. Например, “Турбины” составляют правую опасность в литературе, или, например, “Бег”, его запретили, это правая опасность”. Это неправильно, товарищи. Правая или левая опасность — это чисто партийное (явление). Правая опасность — это значит люди несколько отходят от линии партии, правая опасность внутри страны. Левая опасность — это отход от линии партии влево. Разве литература партийная? Это же не партия.

Конечно, это гораздо шире — литература, — чем партия, и там мерки должны быть другие, более общие. Там можно говорить о пролетарском характере литературы, об антипролетарском, о рабоче-крестьянском характере, об антирабоче-крестьянском характере, о революционном — нереволюционном, о советском, об антисоветском.

Требовать, чтобы беллетристическая литература и авторы проводили партийную точку зрения — тогда всех беспартийных надо изгнать. Правда это или нет? Возьмите Лавренева, попробуйте изгнать человека, он способный, кое-что из пролетарской жизни схватил, и довольно метко, рабочие прямо скажут: пойдите к черту с правыми и левыми, мне нравится ходить на “Разлом”, и я буду ходить, и рабочий прав.

Или возьмите “Бронепоезд” Всеволода Иванова. Он не коммунист, Всеволод Иванов, может быть, он себя считает коммунистом. (Шум, разговоры.) Ну, он коммунист липовый. (Смех.) Но это ему не помешало написать хорошую штуку, которая имеет величайшее революционное значение, воспитательное значение, бесспорно.

Как вы "скажете — он правый или левый? Он ни правый, ни левый, потому что он не коммунист. Нельзя чисто партийную мерку переносить механически в среду литераторов.

…С этой точки зрения, с точки зрения большего масштаба и с точки зрения других методов подхода к литературе, я и говорю, что даже и пьеса “Дни Турбиных” сыграла большую роль. Рабочие ходят смотреть эту пьесу и видят: ага, а большевиков никакая сила не может взять! Вот вам общий осадок впечатлений от этой пьесы, которую никак нельзя назвать советской. Там есть отрицательные черты, в этой пьесе. Эти Турбины, по-своему честные люди, даны как отдельные, оторванные от своей среды индивиды.

Но Булгаков не хочет обрисовать того, что хотя они, может быть, честные по-своему люди, но сидят на чужой шее, за что их и гонят. У того же Булгакова есть пьеса “Бег”. В этой пьесе дан тип одной женщины — Серафимы и выведен один приват-доцент. Обрисованы эти люди честными и прочее, и никак нельзя понять, за что же их, собственно, гонят большевики, ведь и Серафима, и этот приват-доцент — оба они беженцы, по-своему честные, неподкупные люди, но Булгаков, на то он и Булгаков, не изобразил того, что эти по-своему честные, неподкупные люди сидят на чужой шее.

Их вышибают из страны потому, что народ не хочет, чтобы такие люди сидели у него на шее. Вот подоплека того, почему таких по-своему честных людей из нашей страны вышибают. Булгаков умышленно или неумышленно этого не изображает. Но даже у таких людей можно взять кое-что полезное. Я говорю в данном случае о пьесе “Дни Турбиных”...

…Я думаю, смешивать тезис об уничтожении национального гнета и национального антагонизма с тезисом уничтожения национального различия никак нельзя. Это две вещи различные.

Национальный гнет уничтожается, в основе он уничтожен, однако национальное различие в итоге не уничтожается, оно теперь только как следует проявляется, только теперь некоторые засидевшиеся начинают замечать, что есть некоторые народности, у которых есть свой язык. Путали Дагестан с Туркменистаном, теперь перестали. Путали Белоруссию с Украиной — теперь перестали.

Голос с места: Товарищ Сталин, как вопрос с Курской, Воронежской губерниями и Кубанью в той части, где есть украинцы? Они хотят присоединиться к Украине.

Сталин: Этот вопрос не касается судьбы русской или национальной культуры.

Голос с места: Он не касается, но он ускорит дальнейшее развитие культуры там, в этих местностях.

Сталин: Этот вопрос несколько раз обсуждался у нас, так как часто слишком меняем границы. (Смех.) Слишком часто меняем границы — это производит плохое впечатление и внутри страны и вне страны. Одно время Милюков даже писал за границей: что такое СССР, (если) нет никаких границ, любая республика может выйти из состава СССР, когда она захочет, есть ли это государство или нет? 140 миллионов населения сегодня, а завтра 100 миллионов населения.

Внутри мы относимся осторожнее к этому вопросу, потому что у некоторых русских это вызывает большой отпор. С этим надо считаться, с точки зрения национальной культуры, и с точки зрения развития диктатуры, и с точки зрения развития основных вопросов нашей политики и нашей работы. Конечно, не имеет сколько-нибудь серьезного значения, куда входит один из уездов Украины и РСФСР.

У нас каждый раз, когда такой вопрос ставится, начинают рычать: а как миллионы русских на Украине угнетаются, не дают на родном языке развиваться, хотят насильно украинизировать и так далее. (Смех.) Это вопрос чисто практический. Он раза два у нас стоял. Мы его отложили — очень часто меняются границы. (...) Я не знаю, как население этих губерний, хочет присоединиться к Украине?

Голоса: Хочет.

Сталин: А у нас есть сведения, что не хочет.

Голоса: Хочет, хочет.

Сталин: Есть у нас одни сведения, что хочет, есть и другие сведения — что не хочет…

…Голос с места: Вы говорили о “Днях Турбиных”. Мы видели эту пьесу. Для меня лично и многих других товарищей (существует) некоторое иное освещение этого вопроса. Там есть одна часть, в этой пьесе. Там освещено восстание против гетмана.

Это революционное восстание показано в ужасных тонах, под руководством Петлюры, в то время когда это было революционное восстание масс, проходившее не под руководством Петлюры, а под большевистским руководством. Вот такое историческое искажение революционного восстания, а с другой стороны — изображение крестьянского повстанческого (движения) как (пропуск в стенограмме)…

По-моему, со сцены Художественного театра не может быть допущено, и если положительным является, что большевики принудили интеллигенцию прийти к сменовеховству, то, но всяком случае, такое изображение революционного движения и украинских борющихся масс не может быть допущено.

Каганович: Единая неделимая выпирает. (Шум, разговоры.)

Десняк: Когда я смотрел “Дни Турбиных”, мне, прежде всего, бросилось то, что большевизм побеждает этих людей не потому, что он есть большевизм, а потому, что делает единую великую неделимую Россию. Это концепция, которая бросается всем в глаза, и такой победы большевизма лучше не надо.

Голос с места: Почему артисты говорят по-немецки чисто немецким языком и считают вполне допустимым коверкать украинский язык, издеваясь над этим языком? Это просто антихудожественно...

…Голос с места: ...Дело не в этом. Но вот, кроме того впечатления от “Дней Турбиных”, о котором говорил товарищ Сталин, у зрителя остается еще другое впечатление. Эта пьеса как бы говорит: смотрите, вы, которые психологически нас поддерживаете, которые классово с нами спаяны, — мы проиграли сражение только потому, что не были как следует организованы, не имели организованной массы, и несмотря на то, что мы были благородными и честными людьми, мы все-таки благодаря неорганизованности погибли.

Кроме впечатления, указанного товарищем Сталиным, остается и это второе впечатление. И если эта пьеса производит некоторое позитивное впечатление, то она производит и обратное впечатление социально, классово враждебной нам силы.

Сталин: Насчет некоторых артистов, которые по-немецки говорят чисто, а по-украински коверкают. Действительно, имеется тенденция пренебрежительного отношения к украинскому языку...

Я могу назвать ряд резолюций ЦК нашей партии, где коммунисты обвиняются в великодержавном шовинизме.

Голос с места: Стало почти традицией в русском театре выводить украинцев какими-то дураками или бандитами. В “Шторме”, например, украинец выведен настоящим бандитом.

Сталин: Возможно. Но, между прочим, это зависит и от вас. Недавно, полгода тому назад, здесь в Москве было празднество, и украинцы, как они выражались, созвали свою колонию в Большом театре. На празднестве были выступления артистов украинских.

Голос с места: Артистов из пивных набрали?

Сталин: Были от вас певцы и бандуристы. Участвовала та группа, которую рекомендовали из Харькова... Но вот произошел такой инцидент. Дирижер стоит в большом смущении — на каком ему языке говорить? На французском можно? Может быть, на немецком? Мы спрашиваем: а вы на украинском говорите? Говорю. Так на украинском и объявляйте, что вы будете исполнять...

На французском он может свободно говорить, на немецком тоже, а вот на украинском стесняется, боится, как бы ему не попало. Так что, товарищи, от вас тоже много зависит. Конечно, артисты не будут коверкать язык, если вы их как следует обругаете, если вы сами будете организовывать вот такие приезды, встречи и прочее...

Вы тоже виноваты. Насчет “Дней Турбиных” — я ведь сказал, что это антисоветская штука, и Булгаков не наш...

Но что же, несмотря на то, что это штука антисоветская, из этой штуки можно вынести? Это всесокрушающая сила коммунизма. Там изображены русские люди — Турбины и остатки из их группы, все они присоединяются к Красной Армии как к русской армии. Это тоже верно.

Голос с места: С надеждой на перерождение.

Сталин: Может быть, но вы должны признать, что и Турбин сам, и остатки его группы говорят: “Народ против нас, руководители наши продались. Ничего не остается, как покориться”. Нет другой силы. Это тоже нужно признать. Почему такие пьесы ставятся?

Потому что своих настоящих пьес мало или вовсе нет. Я против того, чтобы огульно отрицать все в “Днях Турбиных”, чтобы говорить об этой пьесе как о пьесе, дающей только отрицательные результаты. Я считаю, что она в основном все же плюсов дает больше, чем минусов. Вот что пишет товарищ Петренко: “Дни Турбиных”... (цитата не приведена). Вы чего хотите, собственно?

Петренко-Левченко: Мы хотим, чтобы наше проникновение в Москву имело бы своим результатом снятие этой пьесы.

Голос с места: Это единодушное мнение.

Голос с места: А вместо этой пьесы пустить пьесу Киршона о бакинских комиссарах.

Сталин: Если вы будете писать только о коммунистах, это не выйдет. У нас стосорокамиллионное население, а коммунистов только полтора миллиона. Не для одних же коммунистов эти пьесы ставятся.

Такие требования предъявлять при недостатке хороших пьес — с нашей стороны, со стороны марксистов, — значит, отвлекаться от действительности. Вопрос можно задать?

Голос с места: Пожалуйста.

Сталин: Вы как, за то, чтобы ставились пьесы вроде “Горячего сердца” Островского?

Голос с места: Она устарела. Дело в том, что мы ставим классические вещи.

Сталин: Слово “классический” вам не поможет. Рабочий не знает, классическая ли это вещь или не классическая, а смотрит то, что ему нравится.

Голос с места: Островского вещи вредны.

Сталин: Как вам сказать! А вот “Дядя Ваня” — вредная вещь?

Голос с места: Тоже вредная...

Голос с места: Неверный подход, когда говорят, что все несовременное можно ставить.

Сталин: Так нельзя. А “Князь Игорь”? Можно его ставить? Как вы думаете? Снять, может быть, эту вещь?

Голос с места: Нет.

Сталин: Почему? Очень хорошо идет “Князь Игорь”?

Голос с места: Нет, но у нас оперный репертуар небогатый.

Сталин: Значит, вы считаетесь с тем, есть ли репертуар свой или нет?

Голос с места: Считаемся.

Сталин: Уверяю вас, что “Дядя Ваня” и “Князь Игорь”, “Дон Кихот” и все произведения Островского — они вредны. И полезны, и вредны, уверяю вас. Есть несколько абсолютно полезных вещей. Я могу назвать несколько штук: Билль-Белоцерковского две вещи, я “Шторма” не видел.

Во всяком случае, “Голос недр” — хорошая штука, затем Киршона "Рельсы гудят", пожалуй, "Разлом", хотя надо вам сказать, что там не все в чистом виде. И затем “Бронепоезд”...

Неужели только и ставить эти четыре пьесы?.. Легко снять и другое, и третье. Вы поймите, что есть публика, она хочет смотреть. Конечно, если белогвардеец посмотрит “Дни Турбиных”, едва ли он будет доволен, не будет доволен. Если рабочие посетят пьесу, общее впечатление такое — вот сила большевизма, с ней ничего не поделаешь.

Люди более тонкие заметят, что тут очень много сменовеховства, безусловно, это отрицательная сторона, безобразное изображение украинцев — это безобразная сторона, но есть и другая сторона.

Каганович: Между прочим, это Главрепертком мог бы исправить.

Сталин: Я не считаю Главрепертком центром художественного творчества. Он часто ошибается... Вы хотите, чтобы он (Булгаков.— Авт.) настоящего большевика нарисовал? Такого требования нельзя предъявлять. Вы требуете от Булгакова, чтобы он был коммунистом — этого нельзя требовать. Нет пьес.

Возьмите репертуар Художественного театра. Что там ставят? “У врат царства”, “Горячее сердце”, “Дядя Ваня”, “Женитьба Фигаро”. (Голос с места: А это хорошая вещь?) Чем? Это пустяковая, бессодержательная вещь. Шутки дармоедов и их прислужников...

Вы, может быть, будете защищать воинство Петлюры? (Голос с места: Нет, зачем?) Вы не можете сказать, что с Петлюрой пролетарии шли.

Голос с места: В этом восстании большевики участвовали против гетмана. Это восстание против гетмана.

Сталин: Штаб петлюровский если взять, что он, плохо изображен?

Голос с места: Мы не обижаемся за Петлюру.

Сталин: Там есть и минусы, и плюсы. Я считаю, что в основном плюсов больше.

Каганович: Товарищи, все-таки, я думаю, давайте с “Днями Турбиных” кончим.

Голос с места: Вы несколько разговорились по вопросу о том, что целый ряд обид в области культурной и иной жизни, которые имеются в отношении Украины, что тут виноваты сами украинцы, которые недостаточно выдвигают этот вопрос.

Сталин: И украинцы.

Каганович: У нас такое впечатление и убеждение, что формула XII съезда о том, что основная опасность — это великодержавный шовинизм и что с этой опасностью нужно бороться,— эта формула прекрасно усвоена у нас на Украине, усвоено и то, что одновременно нужно бороться и с местным шовинизмом. Но эта формула плохо усвоена в руководящих органах, даже в Москве...

На Украине мы имели такую конкретную форму — шумскизм — и вели с ним борьбу. А в практике московской работы и работы в РСФСР этого нет, хотя фактов шовинизма в отношении Украины можно найти много...

Сталин: У вас получается нечто вроде декларации. Я несколько раз беседовал с товарищами Петровским, Чубарем и Кагановичем [36], когда он работал на Украине. Они высказывали недовольство тем, что в наркоматских аппаратах проявляют полное пренебрежение к хозяйственным и культурным нуждам Украины. Эти товарищи могут подтвердить это. Я каждый раз ставил вопрос — назовите хоть одно лицо, чтобы его можно было высечь на глазах у всех...

Назовите хоть одного человека, который пренебрежительно относится к интересам Украины.

Голос с места: Я могу рассказать, как конфисковали украинскую литературу в Москве...

Сталин: Я спрашивал товарищей Чубаря, Кагановича и Петровского, и ни разу они не попытались назвать хоть кого-нибудь. Они всякий раз сговаривались и ни разу не назвали никого... У нас имеются по этому вопросу постановления и решения партии и Советской власти...

Мало принять решения, надо их усвоить, мало усвоить, надо их переварить. Некоторые не усваивают вообще, не подчиняются, не хотят... Назовите таких людей, таких шовинистов, которые бы проводили великодержавную политику. Вы назвали Свидерского. Может быть, напишете?

Голоса: Мы пришлем заявление.

Сталин: Я думаю, что он не главный, Свидерский, и это не главное, что вас беспокоит.

Голос с места: Есть стенограмма партийного совещания. Если вы поинтересуетесь фактами, то я думаю, что эта стенограмма даст вам кое-что...

Голос с места: Трудно поймать великодержавного шовиниста за хвост.

Сталин: Извините, очень легко, если он только отмахивается декларациями. Вот, собственно, все вопросы.

Каганович: Итак, беседа с товарищем Сталиным сводится к тому, что надо, чтобы вы и все украинцы подошли к вопросам союзного строительства, к своим претензиям не с точки зрения критики, а с точки зрения органического внедрения и предъявления определенных требований.

Это абсолютно правильно, и то, что вы приехали к нам в Москву, я убежден, свидетельствует о том, что мы продвигаемся вперед. Но нельзя отрицать того факта, что среди украинских писателей были известные настроения.

Сталин: Они чувствуют себя как гости, в то время когда они должны чувствовать себя хозяевами.

Каганович: Надо приезжать не только в гости, а надо органически взяться за дело, добиться переводов и так далее... Я думаю, что ваш приезд сюда во многом поможет, во многом сблизит нас. Вы видите, что политика партии и центральных советских учреждений совершенно определенная.

Национальная политика в ЦК совершенно определенна, вы это знаете прекрасно. И что ясно видно из выступления товарища Сталина — общая линия, которую мы проводили на Украине и которую проводим...»

Что тут, как говорится, можно добавить? Только провести параллели с современностью. Она ярче всего показывает и «демонов», которые гнездились и гнездятся, беспокоили и беспокоят душу прежних и нынешних «украинизаторов», и методы, которыми они боролись и борются с более талантливыми конкурентами.

Нынешние профессиональные любители «нэньки» – как политики, так и деятели культуры и искусства – тоже ведь бьются за место под долларово-евро-гривневым солнцем и уничтожают своих конкурентов, обвиняя их в «непатриотизме», в предательстве и т.д.

Они так же точно ездят жаловаться на «горькую судьбину». Кто по-прежнему в Москву, кто в Вашингтон, кто в Брюссель. Иногда кажется, что на планете не осталось места, где бы украинцы не пожаловались на то, что им плохо живется. Причем жалуются все и на всех…

Но самое главное – они ведь и через 80 лет после той приснопамятной встречи по-прежнему боятся Булгакова и вносят его во всевозможные списки «нежелательных элементов».

При «оранжевых» же их ненависть к мастеру стала еще очевиднее и объяснимее. Булгаков действительно не любил Петлюру, называл его «бухгалтером» и в очерке «Киев» пророчествовал: «Бухгалтеру в Киеве не бывать».

Тактически Мастер, как мы сегодня наблюдаем, ошибся: президентом Украины с ярким националистическим, даже шовинистическим уклоном, не терпящим русское инакомыслие, стал бывший бухгалтер какого-то колхоза «Сорок лет без урожая» или «Тормоз коммунизма».

Этот «дияч» провозгласил украинский народ «моей нацией» и стал «крышей» для тех, кто и через 80 лет мстит Мастеру за его неприятие шароварщины и дурновкусия, шутовства и нетерпимости, жестокости и коварства «неофитов» в возрожденческих шароварах.

И за то, что концептуально Булгаков-то прав: история снесет эту нацико-шовинистическую пену, как снесла на помойку и большевиков-украинизаторов. Более того, уже сносит: кризис «оранжевизма» в Украине уже достиг неимоверного внутреннего накала и очень сильно воняет…

Есть и еще одна бросающаяся в глаза параллель – судьба «диячив». Как бы они ни старались, как бы ни клялись в верноподданичестве тирану (тогда) или просто «шефу-месссии» (сейчас), их ждет незавидная участь. Какое-то время они, может быть, и почиют на лаврах, содранных с чужих голов. Но потом…

Сталин безжалостной рукой уничтожил почти всех, перед кем он метал бисер 12 февраля 1929 года, пытаясь заручиться у них поддержкой в борьбе со своими врагами в Москве – со всякими там Бухариными, Томскими, Рыковыми и поддерживающими их право-левыми «уклонистами». В кровавые 30-е годы расстреляны Косиор, Петренко-Левченко, Хвыля (Олинтер), даже «мытци» Микитенко и Кулик…

Вот характерные штришки к портретам двух из этих вечных перерожденцев и флюгерных приспособленцев. Первый – Андрей Хвыля (Олинтер) – выходец из Молдавии, бывший эсэр-«боротьбист», который стал верно служить большевикам и проводить, как мы помним, ленинскую «беспощадную украинизацию».

Но повеяли новые ветры, и 24 апреля 1933 года Хвыля написал докладную записку Косиору, в которой указывал на «большую вредительскую работу» «украинской контрреволюции» «в вопросах создания украинской терминологии» и на умышленную «ликвидацию общеизвестных в украинском и русском языках» научно-технических терминов.

Стучал Хвыля, между прочим, на своих бывших соратников – наркома образования УССР Николая Скрыпника и Государственную комиссию для разработки правил украинского правописания при наркомпросе УССР.

«Общие в украинском языке с русским языком термины ликвидировали, выдумывая искусственные, так называемые украинские самобытные слова, не имевшие и не имеющие никакого распространения среди широких многомиллионных рабочих и колхозных масс...

Процесс создания украинской научной терминологии, направление развития украинского научного языка – пошло по линии искусственного отрыва от братского украинскому языку – языка русского народа.

На языковедческом фронте националистические элементы делают все, чтобы между украинской советской культурой и русской советской культурой поставить барьер и направить развитие украинского языка на пути буржуазно-националистические.

Это делалось для того, чтобы, пользуясь украинским языком, воспитывать массы в кулацко-петлюровском духе, воспитать их в духе ненависти к социалистическому отечеству и любви к казацкой романтике, гетманщине и т.п.», – сделал вывод Хвыля.

А в качестве примера привел замену в украинском языке слова «сектор» на «витинок», «сегмент» – на «утинок», «экран» – на «застувач», «экскаватор» – на «копалка», «штепсель» – на «притичку», «аэрография» – на «марсознавство», «атом» – на «недiлка», «завод» – на «выробня».

По мнению Хвыли, такие нововведения, проходившие под лозунгом замены «русизмов» «исконно украинскими» словами, обычно заимствованными из польского или других иностранных языков, крайне недопустимы. Так же как и предложенная ранее Скрыпником реформа украинского алфавита по введению двух латинских букв для обозначения звуков «дз» и «дж» (соответственно «s» и «z»).

Скрыпник под воздействием таких вот «записок» застрелился, а Хвылю все равно грохнули, как собаку – без суда и следствия…

Второй – Иван Кулик – член ЦК ВКП(б), «главный по писателям», и тоже немало потрудился на ниве украинизации. Но у Сталина не зря все отмечали своеобразное каннибальское чувство юмора.

В 1937 году арестованный Кулик «признался» на первом же допросе: «...Я настолько сросся с украинскими националистами, что когда Кость Котко и Яловий предложили мне – еврею – вступить в украинскую националистическую организацию, я расценил это как выдвижение меня на роль «спасателя» украинского народа. Это импонировало моей амбиции. Не задумываясь, я согласился принимать участие в организации...

...После Постановления ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года о перестройке литературно-художественных учреждений я по указанию организации стал добиваться назначения на пост Председателя Союза советских писателей Украины. В июне того же года я получил такое назначение.

Пробравшись к руководству Союза, я по заданию организации продолжал ту же линию – на порождение среди честных советских писателей недовольства и злобы против партии и Советской власти. Я окружил себя националистами, передав им – в первую очередь Остапу Вишне – фактическое руководство оргкомитетом...». Заложил, как видим, всех…

А вспомним теперь, как, куда и сколько раз нынешние «вожди украинизации» (в том числе и во главе со своим Ющенко) в поисках пристанища и кормушки перебегали из одного лагеря в другой. А как после якобы своей победы перегрызлись между собой сам Ющенко, его бывшие «люби друзи» и незаменимые «верные соратники»!

Слова, которыми они сегодня кроют друг друга, в приличном обществе и повторять-то нельзя. У них самих, правда, собственное своеобразное, видимо, «национально-свидомое» представление о порядочности.

И, слава Богу, что хоть до репрессий с расстрелами не дошли. Однако терзает смутное подозрение, что не дошли потому, что просто расстреливать некому.

…А если бы было кому?!!!

Владимир Скачко, Версии

Комитет