С тех пор как на востоке Европы сформировалась православная русская цивилизация, она постоянно была и остается объектом целенаправленной ассимиляторской экспансии с Запада. После распада Киевской Руси дерусификация её западных окраин привела к формированию особой этнической группы – галичан, фактически отпавших от восточнославянской и примкнувших к западнославянской общности.

К концу XIX в., когда процессы культурно-языкового взаимодействия перестали носить стихийный характер и превратились в инструмент сознательной геополитической манипуляции, этот вестернизированный народ вкупе с доморощенными революционерами-западниками традиционной Руси стали главной опорой для осуществления проекта дерусификации остальной Малороссии.

С тех пор любое сопротивление западной экспансии остающихся русскими по сознанию жителей Южной Руси интерпретируется как проявление «великодержавного шовинизма», а действия по сохранению общерусского единства объявляются «русификацией».

Очерк 1. Русификация… Руси?

Позиция официальной украинской идеологии, конформистски принятая большинством учёных-гуманитариев, сводится к следующему тезису: вестернизация, проводимая украинскими властями под видом «украинизации», это естественная реакция на политику «русификации», веками осуществлявшуюся имперской властью – сначала российской, а затем советской.

В качестве аксиомы, не требующей доказательств, эта идеологема превалирует в школьных и вузовских учебниках, в публикациях украинских СМИ, причем отнюдь не только националистических. Дошло до того, что термин «русификация» стали использовать при описании процессов, происходивших ещё в XVII-XVIII веках, то есть в те времена, когда предки украинцев считали себя русскими, а территория, которую они населяли, считалась Русью.

В те, ещё не подвергшиеся глубинной секуляризации века понятие «русский» чётко ассоциировалось с принадлежностью к православной вере и в значительно меньшей степени увязывалось с фактором «крови».

К примеру, русский, перешедший в католичество, в глазах своих соплеменников становился чужим, «ляхом», и наоборот, турок, татарин или европеец по рождению, приняв православную веру, превращался для русских в своего. Если о татарах ещё можно сказать, что в то время они подвергались русификации (равно как и о поляках, перешедших в православную веру), то говорить о русификации тех, кто никогда не переставал считать себя русским и православным, просто нелепо.

И вдвойне абсурдно это звучит, если вспомнить, что именно на Левобережье Днепра, перешедшем под контроль Московского государства, жители Южной Руси, освободившись от ассимиляторского пресса со стороны Польши и латинства и получив возможность беспрепятственно развивать свою русскую идентичность, сумели консолидироваться в отдельный малороссийский этнос (сегодня называемый украинским) и сформировать собственный литературный язык.

Попутно заметим, что непосредственное культурное влияние великороссов на процессы, происходившие в Южной Руси в XVII нач. XVIII в., было несоизмеримо меньшим по сравнению с влиянием самих малороссов на развитие культуры и литературного языка формирующейся Российской Империи.

Не скрывавший симпатий к Степану Бандере и движению украинских националистов, после войны бежавший на Запад, в разные времена профессор Харьковского, Львовского и Йельского университетов, Юрий Шевелёв признавал, что в XVII веке церковнославянский язык, использовавшийся в качестве литературного православной элитой Южной Руси, был «общим наследием всех православных славян» и «не мог основываться на собственно украинском фундаменте».

Поскольку религия (а следовательно, и язык богослужебных текстов) была в то время важнейшей составляющей этнической идентичности, расхождения между языками, бытовавшими в «низких» сферах, не вели к этническим разделениям между восточными славянами. Нельзя также не учитывать, что южнорусская «прóста мова» еще не была достаточно унифицирована, чтобы восприниматься в качестве единого языка всех жителей Южной Руси.

В зависимости от региона «проста мова» выступала в качественно разных версиях: надднестрянской, надсянской, лемковской, бойковской, западнополесской, буковинско-покутсткой, гуцульской, нескольких волынских, закарпатских, подольских и северо-восточной (левобережной). С конца XVI – начала XVII в., но особенно после воссоединения русских земель, последний из перечисленных диалектов становится доминирующим, и, поскольку на левый берег Днепра мигрируют значительные массы притесняемых поляками православных с Правобережья – носителей более мелких и более слабых говоров, он начинает активно выполнять унификаторские функции.

Как ни враждебно относился к российской государственности Шевелёв-политик, Шевелёв-учёный не мог игнорировать очевидные факты, суть которых сводится к следующему: южнорусские племена имели бы минимальные шансы объединиться в единый народ, если бы Московское государство не гарантировало им возможность беспрепятственно возрождать свою русскую идентичность.

«Именно левобережное Приднепровье в составе Московского государства стало тем котлом, где из южнорусских племен окончательно сплавился малороссийский этнос. Те, кто считают этот процесс русификацией (употребляя данный термин в научном, а не в идеологическом смысле), должны относить к «русификаторам» и Феофана Прокоповича, и Василия Григоровича-Барского, и Дмитрия Туптало (он же святитель Димитрий Ростовский), и Григория Сковороду, и всех других выдающихся малороссов переходного от средневековья к новому времени периода истории».

В независимой Украине их сочинения, равно как и памятники устной народной литературы того решающего для становления малороссийского этноса периода (прежде всего героические думы), издаются исключительно в переводе на современный украинский язык. Зачем это делается, понятно: если бы украинский читатель имел возможность читать их в оригинале, националистам было бы значительно труднее вводить его в заблуждение.

Так как даже человек с невысоким уровнем образования легко заметил бы, что все эти авторы писали практически на том же языке, что и московские, и рязанские, и владимирские, и новгородские, и что этот язык значительно дальше отстоит от современного украинского, чем от современного русского.

К месту будет отметить такой красноречивый факт: несколько лет назад «Странствия» Василия Григоровича-Барского почти одновременно были изданы в Киеве и в Москве. Киевское издание вышло в переводе на современный украинский язык, а московское – в оригинале. Выходит, настоящий (а не препарированный в идеологических целях) Григорович-Барский ближе нынешним россиянам, чем украинцам?

Но о нынешнем времени разговор впереди, а пока вернёмся в XVII-XVIII века. Остаётся выяснить, что же всё-таки имеют в виду под русификацией, якобы происходившей в то время на Южной Руси, ретивые борцы с «российским великодержавием»? За что, собственно, клеймят они «клятых москалей»?

Если следовать их логике, то придётся признать, что до воссоединения русских земель, то есть на территории Речи Посполитой, существовала некая культурно процветающая Украина, которая, войдя в состав Московского государства, подверглась культурной и языковой деградации. Но тогда сразу возникает вопрос: если в польском государстве «украинцы» процветали, почему они, не переставая, протестовали и бунтовали против поляков? Может, процветали всё-таки не они?

За консультацией снова обратимся к профессору Шевелёву:

«Включення всієї України — за винятком невеликих порубіжних областей, що належали Угорщині, Молдавії та Московщині, — до складу Польщі (1569 р.) відчинило ворота для експансії польського етнічного та мовного елементу на її терени. (…)

Українці зіткнулися з польщизною та латиною як урядовими мовами відразу по Люблинській унії. Вони висловлювали свою незгоду з цим 1569, 1571, 1577 рр. і пізніше час від часу аж до 1645 р.; у відповідь уряд гарантував ужиток руської мови в урядуванні та в суді на вимогу сторін (привілеї 1569, 1591, 1638, 1681 рр.), однак через ігнорування урядовцями як вимог української шляхти, так і власних гарантій (здебільшого), польська мова (вкупі з латиною) невдовзі стала офіційною de facto. Наприклад, із-поміж 172 книг житомирських судових актів за період із 1582 р. по 1776 р. руською мовою ведено 3, руською та польською впереміж — 13, польською — 130, латинською — 1, латинською та польською впереміж — 25. (…)

У книговиданні польські та латинські назви також мали величезну перевагу над скромною кількістю книг, друкованих руською та церковнослов’янською мовами».

Получается: то, что Шевелев характеризует как «польщизна», как раз и мило сердцу современных украинских националистов. Правда, свои симпатии они теперь камуфлируют более изящным на их вкус определением – «европейская традиция».

Суть от этого не меняется: то, что они называют «русификацией» – не что иное как деполонизация и делатинизация – процессы, действительно имевшие место и на самом деле административно поощрявшиеся в Московском государстве и в Российской империи. Судя по тому, как современные украинские националисты любят вворачивать в свою речь польские слова, им явно должен быть по душе продукт лингвистического творчества униатского епископа и иезуита Петра Скарги.

Помимо богословской и миссионерской деятельности, Скарга знаменит своей борьбой с церковнославянским языком на Южной и Западной Руси; вместо него он пытался насаждать среди предков украинцев и белорусов переложенный на кириллицу… чистейший польский язык. Приведу небольшую цитату из его книги «Брестский собор и защита его», параллельно изданной на польском и «русском» (то бишь, разумеется, «украинском») языках:

«Jeszcze mieli nadziej? ich m. panowie pos?owie, i? si? mia?o do dobrego przywie??, gdy im te? sam i.m. pan woiewoda s?own? tako otuch? czyni?».

«Ешче мели надею ихъ милость панове послове, иж се мело до доброго прывести, кгды имъ тежъ самъ его милость панъ воєвода славъную такую отуху чинилъ».

Это не специально отобранная цитата – так «переведена» вся книга. Правда, убедиться в этом рядовому украинскому читателю пока что непросто: как-то не дошли ещё руки у нынешней националистической власти переиздать её, но, надо полагать, после возведения в ранг национального героя Ивана Выговского, Петру Скарге ждать своей очереди останется недолго.

В отличие от его оппонента, талантливого писателя и православного монаха Иоанна Вышенского, как величайшую святыню своего народа отстаивавшего от посягательств униатов церковнославянский язык. Вот как он отвечал в послании тому же Петру Скарге:

«Сказую бо вам тайну великую: як диявол толикую завист имает на словенский язык, же ледве жив от гнЂва; рад бы его до щеты погубил и всю борбу свою на тое двигнул, да его обмерзит и во огиду и ненавист приведет. И што нЂкоторие наши на словенский язык хулят и не любят, да знаеши запевно, як того майстра дЂйством и рыганем духа его поднявши творят. Ато для того диавол на словенский язык борбу тую мает, зане ж ест плодоноснЂйший от всЂх языков и богу любимший: понеж без поганских хитростей и руководств, се ж ест кграматик, рыторык, диалектик и прочих коварств тщеславных, диавола въмЂстных, простым прилежным читанием, без всякого ухищрения, к богу приводит, простоту и смирение будует и духа святого подемлет».

Для малороссов считать насильниками-русификаторами Иоанна Вышенского и его духовных последователей Сковороду, Григоровичей-Барских, Гоголя, значило бы вольно или невольно становиться на позицию тех, для кого «европейские ценности» Петра Скарги выше собственной духовной традиции. Между тем, подобное поведение в XX веке стало типичным в советской и независимой Украине.

Данный феномен откровенного ренегатства принято называть «украинизацией», хотя он предполагает экспансию отнюдь не традиционной украинской, а европейской (в последнее время – евроатлантической) культуры. «Украинизация» – это камуфляж для процесса, точное название которого «дерусификация», «украинизаторов» же точнее называть «дерусификаторами».

Частично дерусифицированная поляками Южная Русь после воссоединения с Московией получила новый импульс для возрождения русской традиции, но энергии, накопленной на то время Московским государством, оказалось недостаточно, чтобы в конфликте с враждебной Европой выстроить новую имперскую государственность в византийском стиле. Не рассчитавшее своих сил объединенное русское государство начало стремительно вестернизироваться. В России утверждались буржуазные нравы, что вело к фрагментации общества, в том числе и этнической.

В какой-то момент начав воспринимать эти процессы как прямую угрозу российской государственности, царское правительство пыталось противостоять им, но в условиях коррозии православной духовной традиции, причинённой европейскими реформами, ему не на что уже было как следует опереться.

Очерк 2. «воистину жестокий век…»

Выдающийся филолог Николай Трубецкой в качестве одного из фатальных противоречий, раздиравших Российскую Империю в 19-ом веке, отмечал гипертрофию «отвлечённо-общерусского» в ущерб «конкретно-русскому».

Данный феномен возник как следствие утраты социальной гармонии, до начала секуляризации обеспечивавшейся благодаря православной духовности. После упадка последней под влиянием западнических реформ европеизированная знать (носительница «отвлеченно-общерусской» культуры) обособилась от простонародья, стала с высокомерием относиться к его обычаям и языку, а неаристократические слои (олицетворявшие «конкретно-русское» начало), со своей стороны, отторгали сделавшуюся им чужой элиту и её новые нравы.

«Неудивительно поэтому, – писал Н.Трубецкой, – что в русском обществе появились течения, направленные к утверждению самобытности и выявлению русского национального лица. Но поскольку эти течения направлены были именно против отвлечённости общерусской культуры и стремились заменить её конкретностью, они неминуемо должны были принять определенно областнический характер: при всякой попытке придать русской культуре более конкретно-национальное обличие неизбежно приходилось выбирать одну из индивидуаций русского народа – великоросскую, малоросскую или белорусскую, ибо конкретно существуют великороссы, малороссы и белорусы, а «общеруссы» являются лишь продуктом абстракции».

Параллелизм между тремя руслами восточного славянства наблюдался во всех проявлениях течения в пользу конкретно-национальной русской культуры. В литературе на великороссийской и малороссийской почвах одновременно возникло пародийно-юмористическое направление («Богатырь Елисей» В.Майкова и «Энеида» Котляревского), зародилась романтически-сентиментальная, основанная на народнопесенном творчестве, поэзия (Кольцов и Шевченко), развилась тенденция к идеализации в историографии, литературе и др. областях культуры и науки допетровской старины.

Последняя тенденция особенно символична, ибо она отражала ностальгию по тому периоду, когда русская православная традиция еще не была расшатана и обеспечивала всем русским твёрдую почву под ногами. Ей отдали дань почти все крупные авторы и великороссийской, и малороссийской литературы 19-го века. С особой силой мотив взыскания утраченной духовной опоры и тревоги по поводу европейской ассимиляции Руси прозвучал в пушкинском «Борисе Годунове» и гоголевском «Тарасе Бульбе».

«Знаю, – произносит монолог герой эпического полотна Николая Гоголя, действие которого разворачивается в конце 16 в., – подло завелось теперь на земле нашей; думают только, чтобы при них были хлебные стоги, скирды да конные табуны их, да были бы целы в погребах запечатанные меды их. Перенимают черт знает какие бусурманские обычаи; гнушаются языком своим; свой с своим не хочет говорить; свой своего продает, как продают бездушную тварь на торговом рынке. Милость чужого короля, да и не короля, а паскудная милость польского магната, который желтым чеботом своим бьет их в морду, дороже для них всякого братства. Но у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело».

Интерес к духовным истокам и народной традиции охватил в первой половине 19 в. не только литераторов и учёных. Он проник и в среду высшей аристократии. Вспомним хотя бы Трощинского.

Многим известно, что этот вельможа из ближайшего окружения императора Павла, бывший министром имперского правительства и при его сыне Александре, поддерживал семью Гоголей и, в частности, обеспечил обучение будущего писателя за государственный кошт в престижном Нежинском лицее, но мало кто знает, что благодаря ему, миргородскому помещику, появились бесценные сборники и великороссийского, и малороссийского фольклора.

Сборник Кирши Данилова сохранил для потомства замечательные образцы древнерусских былин и песен, а Николай Цертелев, сосед Трощинского по имению (кстати, грузинский князь), чтобы угодить высокопоставленному сановнику, записал от старцев-кобзарей и издал в Петербурге малороссийские героические думы.

Сегодня идеологи украинского национализма в качестве одного из доказательств «извечного антагонизма» между «украинцами» и «москалями» распространяют списки из сотни позиций законодательных актов Российской Империи, которые, по их утверждению, свидетельствуют о притеснении малороссийской культуры со стороны великороссов.

При этом сами тексты большинства документов почему-то не публикуются: в украинском Интернете искать их бесполезно (найдете разве что фрагменты из Валуевского циркуляра и Эмского указа). Казалось бы, если у вас имеются весомые улики, опубликуйте их, так нет же: и интернет, и печатные СМИ переполнены лишь одними негодующими комментариями.

На самом деле содержание первоисточников опровергает версию о «злокозненной русификации» Малороссии, подтверждая справедливость выводов Н.Трубецкого. В большинстве случаев имперским законодателям можно вменить в вину протиивопоставление «отвлечённо-общерусской» культуры «конкретно-русской» и ограничение последней, но никак не целенаправленное создание предпочтений для одной из версий «конкретно-русских» культур. То, что речь идёт о противоречиях не столько этнических, сколько социальных, не отрицали, кстати, и сами украинофилы. Их лидер Михаил Драгоманов не раз критиковал тех своих соратников по движению, кто увязывал культурную дискриминацию малороссов с проводимой самодержавием национальной политикой.

И великорусские, и малорусские почвенники воспринимали беды и тяготы своих народов как общие, обусловленные отходом имперской элиты от русской традиции, и выступали в защиту ущемляемых крестьянских культур сообща. В литературе 19 в. примеров сочувственного отношения великороссов к украинофильскому движению – несметное количество, украинофилам же не были безразличны судьбы великорусского мужика. Между прочим, и Т.Шевченко ненавидимую им петербургскую знать ассоциировал с «немчурой», тем самым подчеркивая её отрыв от русской народной среды.

Не греша против логики, очень непросто найти основания для того, чтобы называть русификацией создание привилегий для «отвлеченно-общерусской» культуры перед культурой «конкретно-русской», тем не менее, этим грешили и грешат не только украинские, но и советские, и современные российские авторы, усвоившие новоевропейский дискурс.

Аргументация при этом такова: а какая, собственно, разница в пользу какой культуры дискриминировался малороссийский язык?

Разница, между тем, существенная. Одно дело, если великороссы были колонизаторами малороссов (тогда антироссийская риторика украинских националистов получает определенную моральную санкцию), и совсем другое – если эти великороссы и малороссы – разошедшиеся ветви общерусской цивилизации (тогда украинские националисты – просто-напросто ренегаты).

Так вот, если рассеять напущенный украинскими националистами туман, то окажется, что ассимиляторская культурно-языковая политика Российской Империи в отношении малороссов была ничуть не более «шовинистической», чем континентальная политика той же Англии, Франции или Германии. В 18-19 вв. в этих империях точно так же, как и в России, общие литературные языки формировались в условиях сосуществования нескольких региональных культур.

Несмотря на то, что при этом (на то и ассимиляция) не обходилось без ущемления последних, сегодня на страницах украинских школьных учебников вы не встретите шельмований британцев за «колонизацию» Шотландии, французов – за «подавление» Бретани, а немцев – за «аннексию» Баварии. Но ведь англичане отличаются от валлийцев, а силезцы от саксонцев уж точно не меньше, чем великороссы от малороссов.

Чтобы прикрыть свою ренегатскую сущность, украинские националисты применяют к ситуации, весьма похожей на немецкую, английскую или французскую, критерии, более уместные для государств, внутри которых этническая конфигурация значительно более сложная, как, к примеру, в Испании. Там право басков (народа, далеко отстоящего от кастильцев) на обладание собственным литературным языком представляется бесспорным (что, однако, не означает наличие у них безоговорочных прав на национальную независимость – это вопрос из совершенно другой плоскости).

Что касается каталонцев (так же, как и кастильцы, народу романскому), то здесь всё далеко не столь очевидно, в том числе и для самих каталонцев. Но когда речь заходит о кастильцах и андалусийцах, то те, кто ратовал бы за их обособление, однозначно считались в Испании маргиналами, не достойными никакой серьезной полемики.

Допустим, различия между великороссами и малороссами значительнее, чем между кастильцами и андалусийцами, но эти народы уж точно отстоят друг от друга не дальше, чем кастильцы и каталонцы.

И эти, и многие другие примеры свидетельствуют об одном: стремление к объединению родственно близких этносов, формирование ими общей культуры и общего языка – тенденция столь же естественная и не подлежащая осуждению, как и претензия на культурно-языковую автономию этносов, неродственных доминирующему в государстве народу.

Трудно представить, в каких конкретных формах могло бы по-иному развиваться в 19-ом веке культурно-языковое взаимодействие между великороссами и малороссами, но очевидно, что действия, ослаблявшие русское единство, были не в интересах ни тех, ни других. Ибо, как показали дальнейшие события, именно разобщенность (как и во времена Киевской Руси) не позволила русским народам противостоять надвигающейся с Запада Революции.

Под влиянием Революции, специфически европейского постхристианского духовного феномена, к концу 19-го – началу 20-го в. дерусификация оформилась как законченная идеология, а точнее как симбиоз двух революционных идеологий – коммунистической и националистической.

Очерк 3. «Век-волкодав»

«Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии»
(Псалтирь)

По идее, те, кто считает «русификацией» государственную поддержку в Российской Империи «отвлечённо-общерусской» культуры в ущерб «конкретно-русской» (в частности её малороссийской версии), должны были бы для определения культурно-языковой политики советского государства использовать другой термин, поскольку с узурпацией власти большевиками прежняя тенденция явно пресеклась.

Тем не менее, они продолжают говорить о «русификации» и в советский период, невзирая на то, что общерусская культура сама подверглась жесточайшим преследованиям со стороны большевиков. В первую очередь, ими была предпринята попытка искоренить Православие – становой хребет русской традиции; статус общерусской культуры и общерусского литературного языка был понижен до масштаба одной только великорусской народности; Малороссия же стала на многие годы объектом тотальной дерусификации.

Самые циничные из украинских националистов усматривают признаки «русификации» даже в 20-ые годы прошлого века. Справедливости ради следует отметить, что это всё же маргинальные слои украинских образованцев, но, к сожалению, в сегодняшней Украине именно маргиналы допущены и к составлению школьных и вузовских учебников, и к высоким правительственным должностям.

Плоды ленинской политики «коренизации» (эвфемизм для дерусификации) по своим последствиям вполне можно сравнить с последствиями нашествия на Русь орд Батыя. К концу 20-ых годов в Украине (это слово отныне закрепляется за Малороссией) свыше 80% школ перешли на обучение на украинском языке. На нем печаталось 9 из 10 газет и журналов. Но трактовать как «русификацию» любое последующее изменение статистики в пользу русского языка – это всё равно, что считать грабежом попытку вернуть украденное имущество.

Действительно, в 30-ые годы статус русского языка в системе государственного управления несколько повысился по сравнению с ленинским периодом, но это явно недостаточное основание для утверждений националистических авторов, будто при Сталине произошёл возврат к дореволюционной культурно-языковой политике. Общерусская традиция по-прежнему преследовалась; репрессии против Православия усилились; «конкретно-национальное» течение великорусской культуры подвергалось ничуть не меньшим гонениям, чем течение украинское.

В кремлевских агитках на тему национальных отношений русские по-прежнему трактуются как «народ-держиморда», угнетатель национальных окраин. Чего стоит один тот факт, что в УССР в национальных школах (которых, напомним, было значительно больше, чем русских) русский язык вообще не изучался до 1939 года?

Правда, в крупных украинских городах русскоязычные жители получили возможность отдавать своих детей в русские школы, несколько больше стало газет и журналов на русском языке, но в целом-то языковая ситуация и в малой степени не приблизилась к той, которая сложилась к 1917 году. Если бы коммунистический режим не продолжал и в 30-ые годы проводить под соусом «пролетарского интернационализма» политику дерусификации, а предоставил малороссиянам свободу в культурно-языковой сфере, то, вне всякого сомнения, их бегство от украинского литературного языка было бы куда более массовым.

Собственно, так оно и случилось позже, в последние десятилетия советской власти, когда коммунистическая идеология выдохлась и давление репрессивного аппарата ослабло. Еще во время переписи 1959 года 95% граждан УССР называли своим родным языком украинский (при том, что лишь около 77% из них считали себя этническими украинцами), а это означает, что русский язык стал отвоевывать прежние позиции лишь с началом хрущевской «оттепели».

То, что миллионы украинцев поспешили при первой возможности отвергнуть внедрявшийся «украинизаторами» литературный язык, объясняется достаточно просто. Отняв у малороссиян «отвлечённо-общерусский язык», обеспечивавший им доступ к «верхнему этажу» культуры (то есть к культуре универсальной), и оставив им лишь «конкретно-русский» малороссийский язык, для этого плохо приспособленный, большевики, по сути, обрекли наспех сконструированную нацию на культурное прозябание.

Украинский литературный язык, отказавшийся от значительной части церковнославянского наследия (между прочим, генетически восходящего к одной из самых мощных из когда-либо существовавших в мире культур – греческой) в пользу польских, немецких, латинских и прочих европейских элементов, получился слишком эклектичным и нарочитым, чтобы удовлетворять выходящие за пределы узконациональных культурные запросы православного по традиции малороссиянина.

Я не сравниваю украинский язык с эсперанто или волапюком, но привкус искусственности явственно ощутим в нем, чья нормализация проходила не совсем естественным путем.

Между тем, существенных объективных причин для уклонения украинского языка от церковнославянского не было. Точка зрения, согласно которой два языка не могли развиваться на одной основе, не выдерживает критики: в той же Европе из латыни возникли не один и не два, а целое семейство родственных литературных языков. Даже представить невозможно, чтобы, к примеру, испанцы отвергли латынь только по той причине, что ее освоили и французы, и итальянцы, и румыны. То, что украинский язык оказался в состоянии антагонизма к общерусской культуре, можно объяснить только русофобскими комплексами революционных реформаторов.

Чтобы понять, как русофобия получила в УССР всеохватный размах, стоит внимательнее присмотримся к тем, кто, собственно, были «делателями» «украинизации».

Для начала отметим любопытнейший исторический факт, который по вполне понятным причинам не особо-то афишируется в учебниках по истории: в начале 20-ых годов прошлого века, в то время, когда тысячи лучших представителей общерусской творческой интеллигенции репрессировались или понуждались большевистским режимом к эмиграции за рубеж, в УССР с распростёртыми объятиями принимали, предоставляя и гражданство, и престижные должности, десятки тысяч галичан – представителей этноса, отпавшего от Православной Руси, сменившего православную традицию на латинскую и к концу 19-го века фактически утвердившегося в качестве западнославянского, тяготеющего к Европе, племени.

По всем параметрам, значимым для характеристики этнической идентичности, галичане отстояли от малороссиян уж точно не меньше, чем нынешние сербы от хорватов, то есть это были, по сути, два разных народа, тем не менее именно они фактически возглавили в начале 20 вв. малороссийское культурное движение.

Если у галичан ненависть к православной традиции проявлялась на генетическом уровне, то у русских революционеров (в том числе и выходцев из Малороссии) ренегатский комплекс был навеян ветрами с Запада. Этиология этой заразной болезни станет более понятной, если углубиться в суть тех процессов, которые развивались в дехристианизирующейся Европе на протяжении последних четырех столетий.

Сами европейцы в большинстве своем очень гордятся эпохой «расцвета гуманизма» и «научно-технического прогресса». При этом свои достижения они связывают с раскрепощением человеческого я, с обретением беспрецедентной «духовной свободы», давно забыв, что «предоставленное самому себе человеческое я по своей сущности является антихристианским» (Ф.И.Тютчев).

Ценой, заплаченной европейцами за научный прогресс, стала деградация веры и идолопоклонство – то, против чего предостерегал в свое время апостол Павел в послании к римлянам:

«Они… поклонялись и служили твари вместо Творца… И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму…».

Отступив от христианства, европейцы стали преклоняться «перед всем, что является формой, формулой и политическим механизмом». Они возомнили, что все тайны бытия подвластны человеческому рассудку, а потому посчитали себя вправе кроить мир по своему разумению. Вера в свое всемогущество стала их новой религией. Именно этот духовный феномен в христианской философии и принято называть Революцией.

Разумеется, восстания человеческого я против Бога были и раньше, но только в «гуманистической» Европе «впервые в истории человечества можно было наблюдать, как бунт и злоупотребления человеческого я возводятся в принцип и осуществляются под видом неотъемлемо присущего личности права». В результате (продолжим цитату из Тютчева) «в течение трех последних веков историческая жизнь Запада была – и не могла не быть – лишь непрерывной войной, постоянной атакой на всякий христианский элемент…».

Именно под этим углом зрения получает своё логическое объяснение на первый взгляд иррациональная ненависть Запада и западников к русской цивилизации. До 20-го века, несмотря на старания вестернизированной элиты навязать русскому народу новоевропейскую ментальность, тот отвергал её, отказывался изменить своей православной традиции. Об этом упорстве писал Достоевский, считавший, что «русский народ весь в православии. Более в нём и у него ничего нет, да и не надо, потому что православие всё… Кто не понимает православия, тот никогда и ничего не поймёт в народе. Мало того: тот не может и любить русского народа».

То, что главной причиной недоброжелательства и ненависти Запада к России являлась именно приверженность русских народов православной традиции, признавал и английский историк А.Тойнби. «Русские, – писал он, – навлекли на себя враждебное отношение Запада из-за своей упрямой приверженности чуждой цивилизации, и вплоть до самой большевистской революции 1917 года этой русской “варварской отметиной” была Византийская цивилизация восточно-православного христианства».

И для европейского, и для русского революционера (который, даже считая себя националистом, в силу усвоенного им дискурса не может не быть западником) Святая Русь была (и, слава Богу, остается) той средой, где их основанная на «идеальном» рассудке проповедь обречена на отторжение. Чтобы утвердиться в России, им надо сначала её убить: потому так преисполнены русофобией революционеры всех мастей.

Как и всякая религия, Революции опирается на свои «нефальсифицируемые истины» – догмы. Одна из главных для революционера – догма о «верховной власти народа». В ней в полной мере реализуется идея безграничного господства человеческого я: с того момента, как власть перестает восприниматься как сакральная ценность, человек становится вправе овладевать ею по своему произволу.

Люди нравственные (которые, в основном, все еще стараются жить по христианским заповедям) обычно лишены тщеславия и властолюбия в той мере, которая могла бы побудить их бороться за власть, поэтому в нынешних условиях верховная власть неизбежно окажется в руках далеко не лучших в нравственном отношении индивидуумов. Чем выше градус революционного брожения умов в том или ином государстве, тем больше шансов получить власть имеют в нем всякие маргиналы – нигилисты, анархисты, циничные демагоги.

Опыт двадцатого века не позволяет усомниться в этой истине. На словах клянясь в любви к народу, революционеры имеют обыкновение трактовать его миссию в русле примитивного социал-дарвинизма, низводя ее к примитивной борьбе за существование.

«Жизнь, – утверждал идейный лидер украинского национализма Дмитрий Донцов, – это борьба, и потому моральными являются все признаки, которые увеличивают способность к борьбе. /.../ Это мораль, что ненавидит „добрых людей”, которые потому „добрые, что не настолько еще сильные, чтобы стать злыми”; которая протестует против „человечности”, что забивает веру в себя и желание собственноручно обрести свое место под солнцем. /.../ Те моральные идеи хороши, которые идут на пользу в конкурентной борьбе за существование. /.../ Всякая великая идея ... непримирима, бескомпромиссна, фанатична, „аморальна”, за свои установки берет лишь то, что в интересах species [видов]. Этими признаками отличается каждая великая национальная идея, и это, а не что иное, дает ей такую взрывную силу в истории».

Идеология национальной или классовой исключительности несовместимы с христианской моралью, а потому проникнутая христианским духом традиционная общерусская культура в революционном государстве оказывается обреченной на преследование. Так было в большевистском Советском Союзе, то же мы наблюдаем и в независимой Украине.

«Мне на шею бросается век-волкодав», – этот образ русского поэта Осипа Мандельштама вполне применим и к веку нынешнему, двадцать первому.

Правда, этот век пока не столь откровенен в своей кровожадности, но последние события в мире и в Украине не оставляют повода для сомнения: волкодав снова проголодался и уже обнажил свои алчные клыки.
 
Арсений РОДЫНА, «2000»

Комитет